Электрические киты [litres] - Александр Касаверде

И сразу при встрече этот штамп нам с Ланой рассказал, как ворует тюльпаны. Стоит, чешет бороду. Вертится в разные стороны, будто выглядывает чего. И говорит. Но в глаза не смотрит, а будто мимо тебя. Иногда резко только зыркнет. Сигаретку свою подожжет и вещает:

– Ну слушай. Ночь. Не видно ничего. И фонарь нельзя. Запалят. А когда лезть еще? Ночью, когда луны нет. По-тихому. К складу. И там эти луковицы, из которых проращивают тюльпаны, сотнями. Тысячами стоят. И я такой по-тихому, ящик за ящиком к забору. И там уже свои ребята на грузовик грузят. Территория-то склада огромная, так что хер тебя кто увидит. Гектары, сука! А я песчинка. Иголка, короче, в стоге. Только в этот раз заметили мое ушко, суки. Я за лодкой схоронился. А они – стаффорда. Вот такая морда. И теперь хромаю. На пенсию мне пора. Домой хочу.

– Так чего не вернешься?

И вместо ответа Рома заржал. Только не радостно. А так будто: «Ты чего? Это как? Не могу. А почему – сам не знаю. Знаю, что здесь погибну, а вернуться все равно не могу. Непреодолимая сила», – говорит. И затягивается так окурком своим и щурится, будто этим жестом какой-то смысл мистический передает. Ну и я ему такой, мол, да, согласен. И стоим киваем. Он мне, я ему.

Лора долго расцеловывалась с Рупой и даже всплакнула у него на плече. Высокая, почти на полголовы выше его. Лет тридцать пять или около того. Я вообще слабо различаю всех, кому за тридцать. Это как байка про Пушкина. Борев нам рассказывал. Что типа Пушкин написал в шестнадцать лет про Карамзина: «В комнату вошел старик лет тридцати». Не знаю, о чем там Пушкин думал, но, когда тебе шестнадцать или девятнадцать, все люди лет тридцати кажутся чужаками из другого временного континуума. Не старики в прямом смысле, хотя и такие есть, а просто олдовые чуваки.

Одним словом, шмот мы закинули. Пообедали наспех. Горячая картошка в мундире, сметана и масло. Свежеиспеченный хлеб. Редис и огурцы. И зелени много. Причем я такой даже и не ел. Что горькое, что сладкое. Только Лана все знает: это у нее фриссе, это руккола, тимьян, базилик. Я вот из принципа вегетарианцем не стану, чтобы не заучивать всю эту бодягу наизусть.

После обеда я пошел осмотреться. И скажу, что и место у Лорейн отпадное. Птички поют, речушка под боком. И совсем не кажется, что где-то на чужой земле. А наоборот, вся эта благость отдает воспоминаниями о детстве. Вот правда, я как у себя за домом в Строгино на заливе оказался. И вспомнил, как мой тезка-битл пел:

     Imagine there’s no countries

It isn’t hard to do

Nothing to kill or die for

And no religion too

Imagine all the people

Living life in peace

You

И лучший припев на свете:

     You may say I’m a dreamer

But I’m not the only one

I hope someday you’ll join us

And the world will be as one

Мне было семь, когда я впервые услышал этот трек, и мама перевела текст своими словами. И я уже тогда все понимал. А некоторые и сейчас не понимают. Да еще считают, что это зло! Вот такое вот зло за мир во всем мире.

И я вот стою у речушки. И вижу, на берегу раскинулся ясень.

Стройный, пышный, молодой. Даже завидую ему, что он такой красивый.

И думаю: как же так, мы в чужой стране, а ясень точно такой же, как и у нас. Что же мне этот ясень голландским называть, когда он просто ясень? В конечном счете все это лишь атомы и пустота. И волшебство. Потому что вот он стоит, такой красивый. Из атомов. И я тоже – атомы и пустота. И весь мир тоже. И захотелось мне тогда, чтобы границы между странами, между языками, между людьми, между ясенем и мной, между ясенем и землей, между землей и речушкой, между всем этим и мной и, главное, между мной и Ланой – нас не разъединяли, а соединяли – как продолжения, как мосты, как частицы, образующие другие частицы. И чтобы люди собрались у этого ясеня у речушки и поняли, что он никому не принадлежит. А принадлежит сам себе. Так же как и каждый из нас. Принадлежит матери, принадлежит землюшке и, главное, – себе. Это как я мамашу одну очень умную видел. Кто-то сыночка ее обидел, он ревел стоял, а мамаша ему: «Никто тебя не должен обижать, Василек». Наверное, его Вася звали, но мамаша ему все время «Василек» говорила. Ты личность, Василек. Ты ясень. Ты сам в себе. Может, мне просто голову напекло тогда, но так я размечтался. И даже плакать захотелось, что люди не понимают того, что я понял, и не поймут никогда. И наверное бы, заплакал, если бы не Лора.

Она прямо вот здесь же рядом сбоку сидела и пила вино из бутылки. И как она пришла и села – я не заметил, настолько в себе был. И стыдно стало, что она меня в столь интимных переживаниях застала.

– Ты что, влюбился, что ли?.. – спрашивает и бутылку мне протягивает. – Да не стесняйся, говори.

А я ненавижу, когда так взрослые говорят: «Не стесняйся» – потому что понятно же, что так только больше в краску вогнать можно. Но Лорейн будто своя. И продолжает, что тоже в это место влюбилась, когда первый раз здесь оказалась.

– Может, и влюбился, – хмыкнул я, но от вина отказался. Не хотелось, чтобы вся моя созданная идиллия поплыла. Хотел ее с собой унести дальше, за пазухой. Куда поеду. Чтобы не стать как другие. И если озлоблюсь, буду спасаться ясенем. Представлять, как он в глубине меня раскинулся. Сильный и свободный. А если выпью сейчас, может, и смоет его вовсе, будто и не было.

– Опасная эта штука, эта твоя влюбленность, из-за нее все беды; знаешь, что главное, когда любишь?

– Что?

– Не потерять себя и все, что ты имеешь. Я вот влюбилась, все для этого голландца делала, а потом, после развода, осталась с пансионом да ипотекой. Знаешь, все то же самое, что под Воронежем у меня было, только теперь здесь.

И я киваю, потому что с подвыпившими лучше разговор не крутить – себе дороже. Но